В зал Николай вернулся минут через тридцать, когда гости вовсю кружились в вальсе. Отчего-то в горле пересохло, и он сразу направился к столам на которых стояло угощение.

— Так запрещает же Аллах пить сок виноградной лозы. — Раздался сзади знакомый голос.

— Ночь на дворе, дитя моё. — Николай с удовольствием оглядел Любаву в костюме травницы. — А ночью Аллах не видит да святится его имя, всемилостивого и милосердного. — И поднеся к губам бокал с сухим вином, Николай медленно словно воду выцедил его до дна.

Любава встала рядом, и подхватив бокал повернулась к танцующим, внимательно следя за парами.

— Вы кого-то ищете, о прекрасный цветок небес. — Николай чуть заметно поклонился девушке.

— Да. Очень хотелось бы увидеть одного человека. — Любава кивнула. Должен быть здесь, но что-то я его не могу узнать. Неужели так хорошо изменил внешность.

— Для любящих глаз нет преград. — Негромко произнёс Николай перестав изменять голос, и цесаревна от неожиданности подскочила, словно ужаленная, расплескав вино, и расширенными глазами уставилась на Николая. А потом просто закрыла глаза пододвинулась чуть ближе и втянула в себя запах от Николая.

— Ты невозможный обманщик. — Тихо сказала она, но Николай понял, прочитав по губам.

— А ещё я немного волшебник. — Николай подхватил девушку и повёл её к гримёркам.

— Тогда ты будешь исполнять мои желания. — Любава остановилась и так посмотрела на Николая, то у того вдруг перехватило дыхание.

— Да, моя королева.

19

Нигде как в России пышно не отмечают пришествие Нового Года. Рождество — праздник семейный, уютный под пироги и негромкий треск камина. С чадами, домочадцами, и посвящён богу.

Новогодние же празднества посвящены совсем другим богам. Тем, которых не смогли выдавить ни православие, ни светская жизнь. Богам тёмным и пришедшим из глубины веков.

Им посвящены сатурналии нового дня, с бесконечными гуляниями, огненными брызгами фейерверков, и бесконечными балами, словно вся страна пустилась в пляс.

И словно центром всего веселья, непоколебимым утёсом в центре праздника украшенная дарами ёлка.

Теперь мы не кладём под её пушистые ветви кости добытых нами зверей, и не укладываем вокруг мягкие шкуры и черепа. Весёлые стеклянные игрушки, яркая мишура, конфеты, завёрнутые в фольгу, и новогодние шары украшают лесную гостью. Но так ли отличаются наши дары от даров тех тёмных веков, когда землепашец просил Перуна, Хорса и Мокошь, даровать ему богатый урожай, и радости в дом?…

…Во праздник Нового Года, будто все наши предки встают за спинами Деда мороза, вопрошая, хорошо ли мы следим за землёй, врученной нам предками? Смелы ли наши воины, и крепка ли сталь их клинков? Здоровы ли наши дети, и почитают ли они старших, как и должно отрокам?

Крепка ли власть на земле Российской, не точит ли её ржа казнокрадства и лжи?

Едины ли мы в языке своём, или блуждаем неприкаянно по свету в поиске лучшей доли? С кем ты в годину испытаний? Со своим народом, или с его врагами, продав за горсть золота землю предков?

Вглядись в исчерченное изморозью окно. Услышь скрип саней Деда Мороза, что приходит в полночный час. Ответь ему. Ответь или сдохни в зимнем лесу, и кости твои пусть растащат звери, а кровь твоя, превратится в лёд и взойдёт по весне травой.

Из статьи Владимира Гиляровского Новое Русское Слово. 1 января 1924 года

Утро пришло с негромкой, но отчётливой ругани Любавы, собиравшей по спальне детали своего туалета, причем пытаясь это делать в едва пробивающемся свете позднего зимнего рассвета.

Николай, который проснулся сразу же когда Любава начала вставать, некоторое время наблюдал как цесаревна отыскивает свои одежды, и заколки, а после встал, и зажёг небольшой ночной светильник, освещавший именно пол.

— Ой! — Любава инстинктивно чуть присела, прижимая к себе ворох тряпок, и пытаясь им заслониться от взгляда.

— Тебе помочь?

— Одеться? — Несмотря на полутьму, Любава заметно покраснела, и опустила глаза.

— И всё чего пожелаешь. — Николай, не обращая внимания на собственную наготу, встал, раскрыл ширму, и поставил за неё стул и небольшой столик, а затем быстро, словно хлебоуборочный комбайн собрал все детали женского туалета, сложив его на стол и отвернулся.

Слушая как Любава шуршит тканью, и едва слышно чертыхается, одевая костюм с миллионом мелких пуговиц, подошёл к окну, и вгляделся в сереющее небо, под которым чернел зимний лес, и едва слышно звучал голос дворника, разгребающего снег во дворе перед домом.

Ткань прошуршала по комнате, и что-то местами колкое, а местами очень мягкое и нежное прижалось к его спине.

— Ты не брани меня милый. — Послышался торопливый шепот Любавы. — Я сама себя понять не могу. Я сама к тебе приду, ты не ходи за мной. — А после звук шагов дамских каблучков, хлопок дверью, и через несколько минут, ровный рык автомотора, увозящего Любаву.

Николай вздохнул, и бросив взгляд на часы, понял, что уже не уснёт, накинул штаны, рубаху и вбив ноги в сапоги, достал дорожный бювар, и вдев нитку в иголку стал перешивать погоны на кителе, поскольку считалось хорошим тоном сразу менять знаки различия после производства даже если оно случилось на поле боя.

Для шинели новых погон не было, но Николай просто пробил шильцем дырочку, и вставил верхние звёздочки.

Курьерский аэролёт, нанятый на всё время новогодних праздников, принял всю шумную компанию на борт, и совершив короткий манёвр, взял курс на Москву.

Сверху словно на макете был виден Ладожский кремль, ярко освещённый утренним солнцем, Зимний Дворец, Царский Сад, и другие здания города, а также широкая колея магистрального пути, по которому, практически со скоростью аэролёта шёл царский поезд Сапсан.

Черные с золотом двухэтажные пассажирские вагоны, были бронированы, а сразу за тепловозом и последним пассажирским вагоном шли вагоны, вооружённые пушками и пулемётами. В империи было неспокойно и командовавший охраной князь Белоусов предпочитал перебдеть.

Даже у аэролёта арендованного Николаем, запросили по радио состав пассажиров, и только получив подтверждение в виде номера золотого жетона, отстали, или точнее перестали считать его враждебной целью, и отвернули зенитные пулемёты в сторону.

От Ладоги до Москвы было примерно шесть часов полёта, и Николай с чистой совестью завалился спать, добирая за бессонные часы ночных бдений.

Но сон не шёл. Николай всё ворочался на узком диване, затем встал, и подойдя к панорамному стеклу, за которым было видно бескрайнюю снежную равнину с редкими вкраплениями деревень, и нитку магистрального железнодорожного пути. Скользя взглядом по пространству, Николай и сам не понял, что привлекло его взгляд, но вытащив из зажима под стеклом подзорную трубу, приложил к глазу и крутанув колесо навел на резкость.

Найти нужную точку удалось не сразу, но, когда двадцатикратное увеличение показало кусок колеи, Николай негромко чертыхнулся.

Несколько человек в форме путейцев ворочали на рельсах что-то, громоздкое и прикрытое брезентом. Вроде глупость, но здесь поезд вылетал из-за поворота, и даже если машинист сразу заметит препятствие, на скорости в восемьдесят километров в час, и при его массе, тормозной путь поезда составит несколько километров. С треском сложив трубу подполковник поспешил в рубку.

Увидев в коридоре мелькнувшее платье одной из сестёр, негромко кинул: — «Тревога», распахнул дверь капитанской рубки.

— Господин старший пилот? — Николай коротко поклонился и достав из-под ворота кителя золотой жетон показал его капитану. — Слово и дело.